Весеннее половодье всегда вызывало у писателей половодье чувств. Огромные пространства с конца марта по май заполняют талые воды и несут кому жизнь, а кому смерть. В 1962 году Василий Песков побывал на территории Мещёры — обширной лесистой низменности в центре Восточно-Европейской равнины, которая расположена сразу в Рязанской, Владимирской и Московской областях. Там он увидел удивительный мир пробудившейся природы, который описал в трёхчастном очерке "Мещёрское половодье". С разрешения ИД "Комсомольская правда" мы продолжаем публиковать серию знаковых материалов легендарного журналиста, члена Русского географического общества Василия Пескова.
Мещёрское половодье
1. "Моя река, мои журавли…"
Во всем виновата эта книжка. Это она для всех странников, для всех любителей ветра, неба, душистых трав и бездонной воды открыла страну со сказочно древним названием — Мещёра. Зимними вечерами, когда в окошко стучится колючий снег, на сон грядущий перелистаешь страницы, и сразу к лампе подступят ветки нагретого ельника, пахнёт болотной сыростью. Услышишь вдруг: падают капли с вёсел, от чавканья сапог по ковровому мху взлетают тетерева. Копны сены, болотные кочки с мелкой дробью созревших ландышей. Луна в реке, разбитая на осколки рыбьим хвостом, чёрного цвета озёра, грибы с "телячью голову" и крики птиц, названия которых не знаешь. Шуршит снег за окошком. Тушишь лампу и даёшь себе честное слово: вот как растает — сразу туда. Это ж не Африка, это же рядом — билет до Рязани, а там с попутным ветром, с попутным грузовиком.
Но так уж случается. Лето за летом. Работа или держит на привязи в городе, или так далеко отсылает — не то, что слова мещёра, русскую речь не каждый день слышишь. Засыпаешь усталый под южными звёздами, под шорох пыльных кожистых листьев и видишь во сне бездонное озеро, заливные луга… И опять даёшь себе слово…
И вот едем. Нас двое. Тёплые куртки, сапожищи до пояса. За плечами мешки с едой, блокноты, фотокамеры с длинными объективами. У Бориса походный магнитофон для записи лесных голосов. Билеты у нас до Рязани, а дальше расспросы, как лучше проехать, пройти, а вернее, проплыть, потому что вся земля залита водой и не поймешь, где реки, где озёра, где луга заливные — вода, лодки, острова потонувшего леса и треугольники бакенов…
Сидим в столовой на станции Шилово. Улицы потонули. В окошко видно, как в лодке пробираются в школу мальчишки, в лодке старик везет на базар поросёнка, соседка к соседке с утюгом и связкой белья плывёт в лодке. По пояс в воде изгороди, столбы телефона, яблони.
— Извините, лещ у нас керосином припахивает, — сказала официантка.
Лещ действительно отдавал керосином. Розовый повар объяснял двум колхозникам, отчего лещи в Оке керосином "стали вонять".
— А может, и нельзя, чтоб не было керосину?..
— Не может быть, чтоб нельзя… Это же наше. И закон есть — не поганить…
— Воскресенский завод, говорите?.. Моя воля, директора б одними лещами кормил. Он мне: "Не хочу!" А я ему: "Е-ешь!.." Глядишь, посветлела бы вода…
Два рыбака от пристани к столовой в плетёной корзине несут лещей. Лещи трепыхаются, норовят выпрыгнуть из корзины.
— Поди ж ты. Живые, а с керосином…
— Эй, там, в столовой! — донеслось с пристани. — Закругляйтесь, капитан любит точность!..
— Что же, вся Мещёра керосином побрызгана?
— Да нет, что вы, — поддержал наши мешки на скрипучих сходнях парень с берданкой. — Ока ещё не Мещёра… Вы капитана порасспросите…
Капитан сказал:
— Я так много видел, ребята, что мне и врать не надо. — Он потёр рукавом сверкавшую маленьким солнцем бляху на кителе и показал на часы: время!
У капитана якорь и шрам на руке. На лице под кожей — тёмные точки, какие оставляют уголь и охотничий порох. Капитанские руки крутнули колесо с рукоятками. Качнулся и поплыл в сторону дебаркадер, большие круги пошли по мутному полноводью. Истово перекрестилась старуха, у которой в корзине возятся куры, а поверх полушубка, наподобие ленты с патронами, висят бублики на шпагате. Бросил за борт недокуренную сигарету чернявый, татарского вида мужчина с пустым рукавом. Он везёт запасную часть для трактора и всё время подкладывает тряпку, чтоб шестерёнка не билась о борт. Палуба завалена грудой почтовых посылок, бидонами, мешками семян, завернутыми в брезент саженцами, разного рода покупками из района. Сельский завмаг, одетый в жёлтый китайский плащ, везёт два мотоцикла и пять детских колясок. На ящике с надписью "Не кантовать", как мушкетёры, в резиновых ботфортах, с ружьями и собакой сидят двое охотников. У ног небрежно лежит добыча — тройка серых гусей.
В центре палубы, на груде мешков и корзин, царевной восседает девчонка в новых резиновых сапожках. Девчонке не сидится спокойно. В зеркале отражается то рубка с тёмным капитанским лицом, то солнце, то бабка с баранками, то молоденький в скрипящих ремнях милиционер. Милиционер косит глаз в сторону зеркала и, набравшись, наконец, храбрости, садится рядом с девчонкой. Зеркало успокаивается. Теперь в нём видно воду без берегов, старые ветлы. Старые церкви без крыш и крестов и новые, белого цвета коровники, как в мираже, поднимаются из воды и уходят под воду. На крошечных островах, посреди половодья, стоят аккуратные домики бакенщиков с обязательной цифрой на стене: 450… 463… 475… Из домиков капитану машут платком или кепкой. Капитан отвечает коротким гудком.
Плывём два часа. За деревней Тырново от капитанских гудков поднимается первая стая гусей. С криком, на ходу "равняясь в затылок", гуси проходят, едва не задев линялый флажок над рубкой.
Мы с Борисом бросились к рюкзакам, но, пока налаживали длинные объективы, гуси скрылись за лесом.
— Ничего, — сказал милиционер, резво прыгнув с мешков, — это только начало.
На всякий случай он спросил у нас документы. Семнадцать пар глаз с любопытством глядели на процедуру знакомства. Милиция улыбнулась, козырнула и водворилась на прежнее место.
— Это что ж, на кино, что ли? — спросила бабка, валяя в беззубом рту обломок баранки.
— Это для газеты. На всю страну, бабка, о нашей местности хотят написать, — разъяснил обстановку милиционер.
И сразу у нас появилось семнадцать друзей.
— Что и говорить, местность не обижена богом, — сказала бабка и спрятала надкушенный бублик. — Что же, и мой домишко получится?
— Гуси! Гуси!
Теперь вся палуба хочет видеть гусей. Мы снимаем. У нас моментально кончается плёнка, а пока заряжаем, новые стаи треугольником и вовсе без строя проплывают сзади, и впереди, и прямо над палубой.
Столько птиц виделось только во сне. Ошалелые, как мальчишки, мечемся от борта к борту, не зная, куда направить глаза. А птиц всё больше. Высоко, разрезав надвое солнце, тянется ниточка журавлей. Со свистом над самой водой проносятся утки. Гуси неторопливо поднимаются и опускаются за кустами.
— Глядите… Глядите…
Такое даже во сне не увидишь. Остров. Он весь шевелится, потому что нет и метра свободной земли. Гуси сели на отдых. Две или три тысячи, а может, пять.
— Снимайте же!..
Нам надо, чтоб гуси взлетели. Вся палуба машет руками, кричит. Остров волнуется, но не взлетает. Включается капитан с сердитым гудком… Не взлетают! Остров проплывает, он уже за кормой. Такое может не повториться. Умоляюще глядим в рубку.
— Не могу, расписание!
— Сынок, а бог с ним, с расписанием, — просит бабка.
Семнадцать пар глаз глядят в пароходную рубку. Капитан, улыбнувшись, сдаётся.
Пароходик поворачивает. Полкилометра плывёт назад, потом крюк. Подходим из-за кустов. Капитан показывает, как надо спрыгнуть… Вода хлещет за голенища. Шут с ней, лишь бы объективы не замочило. Как в атаке — короткие перебежки… Тысячи три, не меньше! Шевелятся. Увидели, кажется… Шум крыльев, крики, радуга водяной пыли…
Мокрые, подняв кверху "оружие", бредём к пароходу.
— Ну как? — за всех спрашивает капитан. Мы счастливо киваем. Пароход плывёт дальше.
После возбуждения палуба замолкает. По рукам ходит бинокль. Изредка слышно: "Вон, вон, гляди…" На затопленных ивах зима забыла мохнатые шапки. Теперь возле них орут, суетятся грачи. Серые цапли стоят по колено в воде, ленятся подниматься, только беспокойно сгибают длинные шеи. Над маленьким островком серебряным колокольцем висит жаворонок, а на самом острове, не зная, куда податься, мечется испуганный заяц.
— Сынок, отдохнул бы, присядь, — манит пальцем старуха. Она подробно расспрашивает, для чего ж это нужно столько снимать. И неожиданный поворот разговора:
— А ну как газета к германцам дойдёт. Позарятся на красоту и опять…
На каждой пристани оставляем людей. Сошли милиционер и охотники-мушкетёры. В деревне Дубровке выгружали мешки с семенами, ящик с надписью "Не кантовать", связку железных граблей, саженцы. На этой же пристани ушли старуха и девушка с зеркалом. На палубе, кроме нас, остались почтальон и тракторист с пустым рукавом. Он подсел, попросил сигарету.
— Вы вот с птицей имеете дело, а знаете ль — журавлиные перья счастье приносят… Да нет, я серьёзно… Мне было двенадцать лет. Отец сказал: "Ищи, Алёшка, перо журавлиное. Только стрелять не моги. Надо, чтоб сам потерял". А журавли, известное дело, редко перо потеряют. Четыре года искал.
"Надо пораньше вставать. Перо даётся в руки, кто видит, как поднимается солнце", — внушал отец. Стал подниматься до солнца. На утренних зорях и птицы, и рыба веселят душу. Узнал, как начинаются речки в лесу, как ночью сову изловить, узнал названия мещёрским травам и однажды разыскал гнездо на болоте. Там лежали яйца и пять журавлиных перьев. "Ну, береги. Теперь ты счастливый…" — засмеялся отец. И правда. Работать начал — всё идёт как по маслу. Девчонка, которую полюбил, с радостью пошла за меня. Сядем, бывало, в лодку. Я ей про воду, про звёзды, про птиц. Обовьётся руками: "Хороший ты у меня, Алёша…» Показал ей однажды для шутки перо. Глаза засияли: «Береги, говорит, Алёша…»
Ну, потом, как все, ушёл на войну… Лежу под Брянском в окопе. Мокрый, вши поясницу грызут, патроны на счёт, котелок языком полирован. Вы-то моложе, вам не пришлось… В окопе многое передумаешь. Вспомню, бывало, первые дни работы, вспомню, как искал перо по лесам. Есть, думаю, Алексей, за что лежать тебе в этом окопе… Ну, а на запад пошли, совсем веселей на душе. До самой границы невредимым протопал. А там угораздило. Без крыла вот вернулся. А ничто, не в тягость живу…
Да, перо со мной всю дорогу. — Рассказчик улыбнулся, заправил рукав пиджака. — Хирург у нас в госпитале был. Очень интересовался. Сядет на койку: «А ну, покажи, — говорит. — Неужели всю войну протаскал? — Засмеётся. — Ты, говорит, хороший чудак, Алексей". А как начну про Мещёру рассказывать, присядет на койку, очки протирает. "Приеду, говорит, в гости. Вот как закончим, так сразу и жди…" — Тракторист тушит сапогом окурок, ждёт, что я скажу, как я понял историю…
— Мудрый у тебя отец, Алексей. Жив он?
— Схоронил…
Медленно приближается дощатая пристань. Наклоненные вербы пьют воду тонкими ветками. Пахнет мокрыми сетями. Скипидаром пахнут штабеля жёлтых досок на берегу. К пристани бежит мальчик с белой собакой. Он кричит: "Папа-а!" и, как саблей, машет зелёным прутом.
Тракторист скинул в песок свою ношу:
— Да вот что, писать будете, если можно, уж без фамилии. Я ведь член партии. Засмеют, суеверие, скажут, разводишь… Да, это мой. Ванюшкой зовут… Перо? А как же. Отец наказывал: дети будут — посылай искать…
Отец и сын продели в колесо ивовый прут и вдвоём понесли в гору.
Остаток пути мы говорили с капитаном о мудрости людей, придумавших перья жар-птицы и журавлиные перья.
— Да что говорить, — сказал капитан, разглядывая в бинокль очередной остров. — Я ведь тоже в окопе лежал. Надо человеку и знать, и любить, и беречь свою землю. Тогда и умереть за неё легче, и жить на ней бешено хочется…
На пристани Копаново нас ожидала моторная лодка из заповедника. Мы обнялись с парнем в мокром плаще.
— Вовремя. Как раз полный разлив…
Море воды в вечерней тишине стало стеклянным. Красное солнце раскалённой монетой катится в воду. Сейчас коснётся, закипит, пойдёт пар. Нет, солнце сверкнуло лысой макушкой, и вот один только луч, как взмах руки на прощание, светит в фиолетовой дымке. Красными каплями сверкают бакены. С затопленных дубов и берёз шумно и тяжело улетают тетерева. По-прежнему гусиные стаи и справа, и слева. В этих местах проходит древняя птичья дорога. Тут птицы садятся передохнуть, покормиться. А может быть, в птичьем мире есть тоже понятие о красоте? Может, птицам нравится этот край безбрежной воды и добрых людей.
Тридцать километров плывём по разливу. Где-то в лесу мещёрская речка Пра впадает в Оку. Но сейчас русло определишь только по приметным деревьям. Ныряем в затопленный лес. Вёслами и руками толкаемся от дубов и берёз. В воде — пожар от зари. Поднимаем весла и замираем.
— Ну, как? — шепчет наш провожатый.
Молчим. В чёрных дубах крадётся луна. Она такая же красная, круглая и большая, как солнце сорок минут назад.
— Ву-ву-ву-ву-уу!.. — кричит сова и тёмным шаром проносится над головой. Лодка шуршит алюминиевым дном по траве. Это маленький остров в лесу. Липовая гора. Пахнет дымом, сырыми прошлогодними листьями. Пока таскаем мешки, луна из красного пятака превращается в золотую монету. Вдоль тропинки к тёмному одинокому дому на ветках загораются жёлтые лампочки. Это ива при лунном свете зажгла фонари крупных пушистых цветов…
Окский заповедник.
6 мая 1962 г.
2. Заячьи острова
Зайцы вот тоже — их жалко до слез!
. . . . . . . . . .
Еду, ловлю их. Вода прибывает.
Вижу один островок небольшой —
Зайцы на нем собралися гурьбой.
С каждой минутой вода подбиралась
К бедным зверькам…
Все знают стихи о старом Мазае. В детстве мы верили: Мазай до сих пор живет где-то в "болотистом низменном крае". Я, помню, даже письмо написал хорошему деду. Отец смеялся и всё обещал разузнать адрес.
Мы выросли, поездили, походили по свету. Стихи нам стали казаться доброй старою сказкой. Неужели и в самом деле зайцев можно в лодке катать? Врал, наверное, Мазай. Да и сколько их, зайцев, теперь, если на каждого по четыре охотника.
Но есть у нас тихие лесные уголки, где совсем не стреляют. В Москву из леса приходили хорошие письма. На синем конверте был нарисован чёрный парящий аист. Эта редкая птица стала эмблемой Окского заповедника. Письма приглашали приехать. "Только в самое половодье. Увидишь Мазая…"
На Липовую гору уже перевезли четыре десятка зайцев. Вчера и позавчера их снимали с маленьких островов, с пеньков, с проплывающих брёвен. Самый главный заячий остров ещё не тронут. Но надо спешить — вода прибывает и прибывает.
…Брезентовая байдарка гудит, как большой барабан. Спускаем на воду, плывём по лесу. Не напороться б на сук. Продырявишь лодку — ко дну пойдут аппараты, магнитофон, и сам окажешься в положении зайца.
Плывут по воде чёрные осиновые листья, плывёт прошлогоднее гнездо дрозда. Из гнезда глядят бусинки глаз мокрой испуганной мыши. Дятел шелушит древесину засохшей осины. "Опилки" плывут по воде узкой белой дорогой. Моросит мелкий парной дождик. Пахнет гнилыми пнями, намокшей прошлогодней осокой. Останавливаемся. Борис умоляет не сопеть, не шуршать брезентом, не трогать вёсел. Накрывшись плащом, он выставил микрофон, на который надета старая варежка. Борис записывает стук дятла, журчание воды и крик близко пролетающих журавлей. В сырую, туманную погоду журавли кричат громко и часто. Крик не передашь словом. В нём тревога и грусть. Впрочем, это человек так понимает, а журавли, наверно, кричат, чтобы не потеряться, а, может, зовут на весеннюю свадьбу. Счастливчики видели, как журавли исполняют брачные танцы.
В дубовой и берёзовой чаще длинная лодка попадает в ловушку. Черпая сапогами, бредем по воде. Наконец…
— Смотрите, смотрите!..
За тёмным стволом липы — знаменитый заячий остров, полоска земли с белой старой травой. Зайцы! Протираем глаза. Целое стадо, целая "ферма", а посередине — два журавля, наверно, те, что кричали над лодкой. Не шевелимся. Журавли медленно и царственно-важно переставляют ноги. Зайцы, как на игре в "каравай", кружатся рядом. Полная дружба. Стоим, пока не затекают ноги. Снимать нельзя — дождь оставляет на объективе частые капли. Журавли почуяли опасность, поднялись с криком. И сразу, как ошалелые, забегали зайцы. Теперь их сосчитать можно — двадцать семь. Прикидываем: за ночь не затопит — можно подождать для съёмок хорошей погоды.
Утром нас разбудило солнце. Скорее в байдарку! Журавли услышали нас далеко и без крика сделали круг над поляной. Зайцы, как солдаты, выстроились на дальней линии острова. Лопочут ушами, то и дело становятся "столбиком" и быстро-быстро, как барабанщики, двигают лапами возле носа.
Грива земли с двумя липами, с редким красного цвета тальником и дубовым кустом — самое высокое место в этом лесу. Вода постепенно выживала зайцев с низменных мест, и вот они целой командой ожидают судьбу. Они отощали. Тальник и даже дубовый куст изглоданы добела. Зайцы встревожены. Они сбились в тесную кучу и, кажется, держат совет: что же страшнее — вода или четверо этих наступающих с разных сторон с длинными трубами? То ли смелый, то ли самый трусливый заяц вдруг прыгает и, ударившись о чей-то сапог, скачет по мелкой воде. Бух! Бух! Бух!.. Как будто частые комья земли падают в воду. Проплыв метров двадцать, заяц испугался и повернул к острову — в беде уж лучше стадом держаться.
Фотографируем так и сяк, залезаем на липу. Зайцы, кажется, привыкают, пробуют грызть тальник. Но стоит шагнуть, всё стадо бешеным челноком скачет из конца в конец острова.
Очень забавно видеть вблизи бегущего зайца. Задние ноги опережают передние. Он как пружинка: то сжат в пушистый ком, то вытянут. Двадцать семь пушистых пружин с любопытством глядят, как поперёк острова мы вешаем сетку.
Мазай утверждает, что зайцы совсем не боялись людей. Помните, как прыгали в лодку: "…Прыгнули зайцы мои, — ничего!" С тех далёких времён зайцы, видно, многому научились. В нашу лодку не прыгают. Но надо ж спасать непонятливых.
Мы гоним зайцев на сетку. Сначала медленно, потом с гиканьем, с киданием шапок. Зайцы проносятся, как торпеды, и оставляют дырки на сетке — слишком туго натянута. Вешаем заново. Загон. Зайцы путаются, бешено бьют задними лапами. За них-то и надо схватить, иначе и куртку порвёт, и живот, чего доброго, вспорет. Зайцы орут. Мало кто знает, как зайцы кричат. Пронзительно и жалобно, как ребёнок. Этот крик сеет на острове панику. Зайцы прыгают в воду. Два или три самых трусливых уплывают неизвестно куда, других догоняем в воде, остальные возвращаются сами.
Сажаешь косого в рюкзак — орёт и старается укусить. Опустишь на землю — рюкзак начинает бешено прыгать. Это придаёт нашей лесной операции неправдоподобно сказочный вид. Выливаем из сапог воду, сушим штаны, подсчитываем царапины и укусы. Не забываем крупным планом снять заячьи морды и, конечно, записать на магнитофонную плёнку заячьи вопли. Потом относим рюкзаки к большой плоскодонной лодке. Её сейчас иначе как ковчегом не назовёшь. Пускаем зайцев в клетку и, вспоминая стариков Мазая и Ноя, отплываем домой.
По пути ковчег пополняется барсуком. Его большую нору мы видели на заячьем острове, но он не успел, наверно, засухо добраться в квартиру, а может, общество зайцев ему не понравилось. Барсук сидел на пятачке земли возле дубового пня. Попытался уплыть, но был водворен на ковчег.
На Липовой горе зайцев окольцевали. Ловля идет не только ради спасения. Надо установить, в каких местах держатся зайцы, много ли гибнет, сколько расселяется из заповедника по окрестным лесам. Колечко с номером и словом "Москва" ставят на ухо. Операция пустяковая. Женщины, как известно, переносят её с улыбкой. Зайцы ж орали, как сумасшедшие. После операции заяц немедленно получает свободу и прописку на самом высоком месте в лесу.
…Вечером мы разбираем лесные находки и, настроив карманный приёмник, слушаем концерт из Москвы. Вдруг прибегает жена наблюдателя:
— Вас к телефону…
Звонит из центральной усадьбы заповедника старый учёный Теплов Владимир Порфирьевич:
— Как там у вас?.. Ну хорошо… Вот что, будешь писать, обязательно укажи: сегодня наш лесник схватку имел с браконьером… Да, пробрался на островок и прямо в упор перебил шесть зайчих. Беременные… Мы приняли меры, но ты напиши. Фамилия Елисеев… Елисеев Виктор. Работает на литейном заводе… Посёлок Лашмы Касимовского района. Напиши. Надо и судить, и стыдить, и шкуру снимать с таких "Мазаев"…
На Липовой горе пережидают потоп шестьдесят или семьдесят зайцев. Их видишь всякий раз, когда идёшь от домика к лодкам. Они прячутся в бурьяне, в канаве возле дуплистых ив, в старой колее от телеги. На острове зайцам ничто не грозит, разве что филин заберётся из лесу. В лунную ночь, когда утихает наша моторка, зайцы прыгают под окнами домика. Скрипнешь дверью — убегают в кусты, голубые, как привидения.
Один только пёс Туман не понимает покровительства зайцам. Он гремит цепью, жадно нюхает воздух. Его гончая специальность — зайцы. Он трётся о сапоги, преданно смотрит в глаза и опять нюхает воздух. "Чего держат? — написано на его доброй морде. — Зайцы же, зайцы кругом!" Среди ночи он вдруг начинает выть на Большую Медведицу.
10 мая 1962 г.
3. К нам прилетают птицы…
В избушке на Липовой горе живут два лесных берендея. Один женатый, степенный, другой, помоложе, переживает возраст, когда хочется отпустить бороду и усы. Бородёнка делает его похожим на иконного Христа. Мы дразним. Прозвище обещает прилипнуть. Остроумно проклиная корреспондентов (а также своего шефа Теплова, который обложил бороды моральным налогом), "Христос" начинает бриться.
Первого берендея зовут Святослав. Дружески мы зовем его Свет. Короткое имя очень идет Свету, открытому, доброму и весёлому.
Потерявшего бороду зовут Феликс, Иванов Феликс.
Избушка, где живут учёные-берендеи, увешана ружьями, сетями для ловли зайцев и птиц, фонарями, биноклями, рюкзаками, фотографическими аппаратами. В избушке, прежде чем сесть, надобно оглядеться, иначе раздавишь скворчиные яйца, наступишь на зайчонка, который поселился в валенке Феликса, или, упаси бог, сядешь на ракеты, которые помогают закинуть сеть на токующих косачей. На столе — аптекарские весы, связки серебристых колец с номерами, пинцеты, скальпели, формалин.
Одно спасение от науки — спальный мешок. Но ложимся мы поздно, когда всё утихает и за окошком начинают прыгать голубые от лунного света зайцы. Феликс тянет руку к будильнику и ставит стрелку на цифру четыре.
Утром в темноте слышно: скрипят сапоги, шуршат брезентовые куртки, шёпот: "Ты мою портянку забрал…" Булькает молоко, скрипит дверь, шаги, звон алюминиевых вёсел, иногда треск мотора, иногда скрип уключин. Берендеи ушли на дежурство…
Возвращаются часов в десять. Не дожидаясь, пока отыщется нож, ломают краюху хлеба и включают приёмник. На ладонях мозоли от вёсел. Одеколоном заливаются царапины на лице. Сушится одежда. Берендеи моют пахнущие бензином и мускусом руки (опять барсука спасали от наводнения), начинают готовить обед.
Когда с дощатого стола убираются крошки, наука раскладывает пинцеты, скальпели, кольца, карточки, уложенные по какой-то мудрой системе. Из сеней приносят кутейку — большую клетку, обшитую мешковиной. Свет запускает руку и вынимает скворца, утку, чибиса, вальдшнепа, дрозда, голенастую выпь… Соразмерно лапке берётся кольцо с номером и словами: "Сообщите Moskwa". Сто с лишним птиц ежедневно. Получив кольцо, птица иногда вырывается и бешено бьётся о стекла. Моя обязанность — выпускать. Держишь в ладони тёплый комочек, читаешь номер. Куда занесут крылья эту надпись "Moskwa"? В этом году поймали и снабдили кольцами тридцать пять дупелей. Через год-два кольца прислали из Африки. Одно — из Нигерии, другое — из Конго… Открываю ладонь. Фрр!.. Птица летит в сторону дуба, на котором висит ворона. Воронам, грабителям гнезд, объявлен террор. Одну повесили для привлечения разбойниц. Иногда они появляются. Мы кричим: "Феликс!.." Феликс выбегает с ружьём. Но хитрые вороны хорошо знают Феликса и прячутся в лес…
Пятьдесят тысяч птиц ежегодно получают кольца в заповеднике на Оке. Тут самая крупная в нашей стране орнитологическая станция. Каждая вторая птица с московским кольцом побывала в руках у Света или его друзей. На каждую птицу — карточка.
Сейчас, пока заполняются карточки, мы с Борисом узнаём много интересных подробностей: "Сын Бианки окольцевал полярную крачку. В тот же год крачку поймали в Австралии…" "Кольца «изобрёл» датчанин. В 1899 году он пометил аистов, прилетавших к нему на крышу. Кольца были серебряные, с фамилией Мартинсон…" "Ежегодно кольцуется пять миллионов птиц… Гана и Конго начали кольцевание…" Свет берёт карандаш и подсчитывает:
— В этом году птицы несут над землей семь-восемь тонн алюминия.
…В конце рабочего дня каждый из берендеев открывает тетрадку с надписью "Святослав Поклонский", "Иванов Феликс". В такие минуты мы с Борисом стараемся не мешать. Берендеи опускают в копилку-тетрадку всё, что принёс им весенний день: интересные мысли, предположения, любопытные наблюдения… А есть тетрадка для всех. На обложке написано: "Календарь". Это вахтенный журнал на Липовой горе. Каждый может оставить запись. Пишем и мы с Борисом: "Видели первую зелень на берёзе". "Появились летучие мыши…" Ставим число и подпись, так положено.
Лесные тетрадки, обобщённые и изученные, помогают определить, как быстро идёт весна по земле. Тетрадки расскажут, когда уходит последний снег, когда прилетает первая птица. О первых цветах, последних заморозках, о сроках уборки и сева расскажут тетрадки. Подсчитано: весна идет по земле со скоростью пятьдесят пять километров в сутки, более двух километров в час…
Свет готовит свою диссертацию. Четыре десятка плотных листов лежат в ящике вместе с патронами, компасом, промокшими в лесных скитаниях блокнотами, кинокамерой и буханками чёрствого хлеба. Ночью, когда комната наполняется храпом, Свет склоняется над бумагой. Он листает блокноты, иногда быстро-быстро пишет, иногда долго сидит, захватив ладонями голову в плен… Неожиданно бумажный лист с хрустом превращается в ком и летит в угол. Свет выпрямляется, тушит лампу.
— Сыровата, — говорит он, когда я осторожно спрашиваю о диссертации. — Не люблю показывать половину работы. Вот буду защищать — приходи… Представляешь: сверкают учёные лысины. Умнейшие, уважаемые люди — и я перед ними без этих сапог, без этой прожжённой кострами куртки. Страшно. От меня ждут нового слова. Все кругом должны сомневаться, а я доказывать должен…
В дождливый вечер мы сидим на кроватях. Хочется лучше узнать смысл нелёгкой лесной работы. Я играю роль скептика-оппонента. Задаю вопросы. Спокойный Свет начинает поднимать голос:
— Это ошибка — считать, что только атом и космос имеют загадки. Под ногами, вон в той зеленеющей травке столько еще не изучено… — Свет просматривает в лупу пожелтевшую киноплёнку. — Возьмите всё тех же гусей. Как находят они Мещёру? Какой компас приводит стаю на прежние гнезда? Одни говорят: рельеф, русла рек. Хорошо. Но есть птицы — ночью летят. По звёздам? Возможно, по звёздам — есть уже опыты. А может, магнитное поле… У природы огромный "стаж". В ней столько изобретений, столько мудрых приспособлений, что инженерам порой остаётся только завидовать и учиться… Ультразвук возьмите. У нас с вами давно ли на службе? А летучим мышам ультразвук служит миллион лет. Радиолокация… У животных — древнейшее "изобретение". Ну что ещё? Ракетный двигатель… Вспомните каракатицу. Аккумулятор… Электрический угорь. Или возьмите обычного муравья. Как ухитряется перетаскивать груз, во много раз тяжелее себя?.. Тысячи загадок. Для всех сразу: для биологов, физиков, химиков, кибернетиков… И нам, лесным берендеям, тоже есть над чем поломать голову. Зимовки птиц, пути пролёта, места наибольшего истребления. Это уже не только наука…
Свет ходит по комнате. По стенам, где висят сети, бинокли и ружья, прыгает тень. Из валенка на полу выползает зайчонок, любопытным глазом смотрит на лампу. Свет берёт его на ладонь…
— Да, не только наука… Мы счастливые люди. Ни у кого на планете нет земли, просторнее нашей. И лес, и зверь, и птица. Охота могла бы стать хорошим подспорьем в хозяйстве страны. А что получается? Бьём без числа и меры. Бьёт кто попало, где попало, когда попало. Потом хватаемся: батюшки, всё перебили!.. Запрет! Как плохая хозяйка: всем курам головы начисто, а потом плачет — яйца нести некому. А если хорошо знать, сколько птицы можно стрелять, знать места зимовок, пути пролёта, места наибольшего истребления, можно разумно вести хозяйство, без урона природе извлекать огромную пользу. Наука и законность не сказали пока в этом деле веского слова… Ну, и ещё: на каждом из нас ответственность — беречь красоту на земле. Это ведь радость — весной услышать: кричат журавли… Ругайте, называйте меня чудаком, но я коммунизм не представляю себе без птичьего пения, без чистого неба, без этой чистой воды. Слышите, как журчит… — Свет прячет зайчонка в валенок. Берёт будильник, ставит стрелку на цифру четыре.
Завтра берендеи опять пойдут на дежурство…
13 мая 1962 г.
Василий Песков