Жизнь между полевыми сезонами: откровения учёного-романтика

Есть люди, которые всё время прокрастинируют, ничего не успевают и с понедельника мечтают начать новую жизнь. А есть такие, кто реализует себя по полной программе в нескольких ипостасях. Мы пообщались с Евгением Кобликом – орнитологом, художником, бардом. Сам он говорит, что больше учёный, но в это сложно поверить, глядя на его акварели или слушая его выступления на концертах.

Жизнь в науке

– Евгений Александрович, ваша мама – бухгалтер, папа – инженер. Почему вы решили связать свою жизнь с наукой?

– Я увлекался животными, сколько себя помню, любил их наблюдать и рисовать. Поэтому у меня не было терзаний по поводу выбора профессии. Но были нелады с математикой, из-за чего я дважды проваливал вступительные экзамены на биофак МГУ. В итоге поступил на геофак  Московского государственного педагогического института, на отделение география-биология. На биолого-химическом факультете требовалось сдать физику, к которой я не готовился, а на географическом сдавали географию, которую я знал и любил с детства.

Мне всегда казалось, что биология и география – это очень близкие дисциплины. Все книжные естествоиспытатели были одновременно и географами, и биологами, и этнографами. Таким же натуралистом широкого профиля хотел стать и я.

– А почему специализацией стала именно орнитология?

– В отличие от других животных птиц мы видим вокруг себя каждый день: и зимой и летом. А стоит купить бинокль – мир превращается в планету пернатых! У меня неплохой музыкальный слух, поэтому я легко научился различать птичьи голоса. И конечно, меня очень впечатляет их видовое разнообразие и радует их способность доставлять эстетическое наслаждение.

– Сколько птиц вы можете определить на слух?

– Думаю, около 400 видов. Если учесть, что в нашей стране обитает порядка 800, это примерно половина из них. Дело в том, что по песне многие птицы хорошо различимы, а по другим звукам – нет. А по внешним признакам, наверное, узнаю всех наших, или почти всех. В мире 10,5 тыс. видов птиц, где-то четверть из них я видел в дикой природе, в том числе в разных жарких странах, экзотических местах. Некоторых тропических птиц я тоже смогу определить на слух.

– Как в вашей жизни появился первый бинокль?

– Деньги на бинокль дали родители. Он понадобился в студенческие годы, когда началась экспедиционная жизнь. В школьные годы я ездил с родителями на юг, ходил с одноклассниками в походы, но не более того. Класса до восьмого я даже не знал, как устроена палатка! Но в институте передо мной открылись бескрайние просторы России. Уже после первого курса была полевая практика, и всё наше студенческое братство жило целый месяц в палаточном лагере. А со второго курса начались поездки, в которых бинокль стал главным моим спутником.

– Поддерживали ли вас родители?

– Родители всегда меня поддерживали. Правда, сначала они думали, что я стану художником, а не биологом. Мама с папой особенно переживали, когда я уезжал на несколько месяцев. Помню, после 4-го курса у меня случился очень длинный вояж. В июне мы проходили географическую практику в Сибири, начали с Красноярска, потом плыли по Енисею до Норильска. По окончании все собирались лететь обратно в Москву, а мне нужно было попасть на остров Врангеля, чтобы изучать там птиц. Объявил преподавателям, что хочу лететь в обратном направлении. И они пошли мне навстречу! Обменял билет до Москвы на билет до Чукотки. В Арктике я, правда, задержался и вернулся домой только в конце сентября. К счастью, до отчисления дело не дошло. Я и сейчас не мыслю своей жизни без полевого сезона, хотя в экспедициях бывает и тяжело, а порой даже опасно.

– То есть орнитолог – опасная профессия?

– Как и любая, связанная с полевыми исследованиями в глухих местах. Например, в 1990-е годы мы регулярно ездили на Дальний Восток. Финансирования не было, но удавалось выигрывать гранты. Например, для съёмки тока дикуши, или чёрного рябчика, – удивительной птицы, живущей только в дальневосточной темнохвойной тайге. Однажды нас четверых забросили вертолётом почти на два месяца на осевой хребет Сихотэ-Алиня, с расчётом, что "в цивилизацию" мы спустимся на резиновых лодках. В ходе сплава выяснилось, что наша река  перегорожена многочисленными порогами, не обозначенными на карте. Пришлось несколько дней преодолевать их, проводя груженые лодки вручную, стоя по грудь в холодной воде. Тащить груз берегом было невозможно, в довершение всему пришёл тайфун. Выбрались чудом, и мысли о том, что можем остаться на этих порогах навсегда, не справившись с течением или погребённые под рухнувшим камнем, нас посещали. Увы, большая часть съёмок пропала – промокли кассеты.

В маленький лесной посёлок за нами опять прилетел вертолёт, и последовала новая заброска. Планировалось соорудить лабаз с лодками и продовольствием у выбранной речки, а потом высадиться уже с минимальными запасами в самых верховьях реки – на господствующей вершине. Отработав на горе, мы хотели налегке спуститься к лабазу через тайгу, а  потом, отдохнув, снова сплавляться до посёлка. Лабаз-то мы построили, а вот в горы попасть не вышло из-за низкой облачности. Вернулись в посёлок, заночевали, наутро сделали вторую попытку, благо погода позволила. Пилоты, экономя горючее, полетели уже напрямик, не вдоль реки. Вот внизу показалась вершина с горной тундрой и кедровым стлаником. Спрашиваем: "Сухопадная?"  Штурман кивает, вертолёт садится, мы выскакиваем с рюкзаками, палаткой.

Работали дня три, пока GPS-навигатор, который был ещё в диковинку для нас, не выдал, что наши координаты не совпадают с координатами нужной нам точки. Наконец мы поняли, что вертолётчики забросили нас на другую гору, а наша высится на горизонте. И лабаз, и река – тоже там. Дальше было изматывающее перетаскивание лагеря на Сухопадную в несколько приёмов через поросшие тайгой и стлаником сопки. И работа уже там. А  потом, на остатках сил и почти без еды, – спуск сквозь тайгу и болотистые мари, подёрнутые едким дымом июльских пожаров.

– Как долго вы выбирались к цивилизации?

– В целом та наша экспедиция заняла около трёх месяцев, и лишь трижды мы выбирались к посёлкам на пару дней. Самое сложное было не то, что мы уставали, мокли, жили впроголодь, кормили комаров и клещей, а то, что большую часть этого времени мы провели только в компании друг друга, вчетвером. Это очень тяжело психологически.

– Как прошли ваши 90-е? Где на тот момент работали?

– После окончания вуза и службы в армии я работал в Научно-исследовательском институте охраны природы, а с 1989 года на протяжении 30 лет и по сию пору тружусь в Зоологическом музее МГУ. Когда сюда пришел, сразу понял, что это моё место и призвание. Чему я очень рад. Однако в 90-е за науку практически не платили, и мы с коллегами были вынуждены заниматься подработками. Очень выручало педагогическое образование. Днём – основная работа, вечером – кружки на станциях юннатов и в домах пионеров, в каникулы – "школы дикой природы" в Подмосковье. Два года по четыре часа в неделю я вёл необычный для средней школы предмет – этнографию. Пригласил коллега, преподававший географию в авторской школе с историческим уклоном. Мне, как географу, было интересно, с удовольствием разработал этот курс. Потом ушёл, поскольку стало трудно совмещать с работой в музее и подготовкой диссертации.

Помогало и умение рисовать – выручали заказы на акварели, книжные иллюстрации. Выживать как-то удавалось. Но к концу 1990-х я был уже на грани эмоционального истощения и после защиты диссертации подумывал уходить из науки.

– Что вас удержало?

– В 1997 году совпали два события. В наш музей обратились учёные из Музея Бурка в Сиэтле, которые занимались сравнением генетики американских и российских птиц. Я взялся участвовать в этом интересном проекте. В течение нескольких лет мы организовали несколько масштабных экспедиций, до сих пор публикуем статьи с результатами совместных исследований в престижных журналах, входящих в рейтинги Scopus и Web of Science. Контактируем с российскими и американскими коллегами по проекту и сейчас.

Одновременно меня пригласили в только что созданную телепередачу "Диалоги о животных" с Иваном Затевахиным. Сначала в качестве научного консультанта, потом – научного редактора. Я быстро влился в авторский коллектив, писал научные вставки для программ, редактировал закадровые тексты иностранных фильмов, работал в кадре. В 2000–2001 и 2011–2015 годах на гранты Русского географического общества мы сами снимали научно-популярные фильмы в разных диких уголках России, и мне доводилось сочинять сценарии, участвовать в натурных съёмках.

Так проработал 20 лет, фактически на двух работах – в музее и на телевидении. Сейчас формат передачи изменился и мою ставку, к сожалению, сократили. Но популяризацией науки с удовольствием продолжаю заниматься в других формах – в книгах, очерках, интервью, на лекциях, экскурсиях.

– Чего, на ваш взгляд, может не хватать современной молодёжи для занятия наукой?

– Мы росли в закрытой стране в эпоху дефицита информации. Любые новые сведения очень ценились, мы добывали их отовсюду, откуда только можно. И тогда казалось, что занятия наукой могут распахнуть двери из этого замкнутого мирка.

Сейчас мир открыт перед нами, у нас есть интернет, возможность общаться без границ. А количество поступающей информации стало даже избыточным. Мне кажется, из-за этого изменилось значение науки и искусства. Это уже не единственные "окна" в большой мир. Современный человек может получать информацию, не будучи талантом в науке или любой другой сфере. Ему достаточно выйти во всемирную сеть.

Тяжёлый период пришёлся на 90-е и начало 2000-х годов. Молодёжь тех лет разочаровалась и в науке. Они считали, что незачем строить карьеру в сфере, которая пришла в упадок. Сейчас "научная яма", кажется, начала выправляться. Могу сказать, что пришло новое поколение молодых людей. И студентам, с которыми я сейчас общаюсь, важна не столько коммерческая сторона, сколько само занятие наукой. Во многом они превзошли нас: у них больше амбиций, они быстрее ориентируются в окружающем мире и ловко добывают информацию для того, чтобы заниматься тем, что им интересно. Не говоря о том, что почти все свободно владеют английским языком. Во время моей молодости это было скорее редкостью.

Изобразительное искусство

– Вы с детства занимались живописью. Сейчас на вашем счету около тысячи акварелей с разными животными. Получается, вы объединили науку и рисование в одно?

– Как нас учили, живопись – это картины, написанные маслом. У меня масло как-то не пошло, а вот тушью и акварелью со временем стало получаться хорошо. Даже не помню, как это всё началось, первая картинка, которую сохранила моя детская память, была битва совы со змеёй. Карандашом, конечно. В детском саду отлично шли африканские пейзажи со львами, крокодилами, зебрами и жирафами. Или подводный мир с осьминогами, дельфинами, акулами.

Я, как всякий мальчишка, рисовал и различных гладиаторов, спартанцев, индейцев, рыцарей. Но животные всегда получались лучше. Не могу сказать, что хотелось тогда больше: рисовать животных или изучать их. Как-то всё шло в параллели, просто в какой-то момент к окончанию школы понял: чтобы безоговорочно идти по стезе художника, у меня пока нет достаточных навыков. Поэтому я решил, что лучше займусь животными как учёный, а все занятия, связанные с художественной анималистикой, станут прекрасным дополнением. Фактически я могу почти любое животное нарисовать. А вот грамотно вписать его в пейзаж с субстратом, перспективой, задним планом, светотенями – уже труднее, тут я ощущаю себя гораздо менее уверенно.

– Свои рисунки вы делаете в полях или когда оттуда возвращаетесь?  

– Есть счастливцы, которые выкраивают время и делают зарисовки в поле. Я пробовал – не моё это! Так, какие-то набросочки в полевых дневниках, но настоящие этюды – нет. Мне главное запомнить, даже не позу и окраску встреченного животного, а "впитать" общее впечатление, освещение, природное окружение.  Кстати, многие полевые зоологи очень восприимчивы к художественному фотографированию своих объектов. Некоторые снимают "на автомате", а уже потом смотрят на фото, что им удалось снять, определяют виды. Я давно понял, что хорошим фотографом дикой природы мне не быть. Для меня важен непосредственный визуальный контакт, с биноклем или без бинокля, про фотоаппарат я обычно забываю – стараюсь наглядеться сам. А воспринятый образ я могу воплотить на бумаге уже потом – порой через 20 лет, как будто это было вчера.

– В какой технике вы работаете?

– В основном рисую акварельными красками – в "сухой" и "мокрой" технике. Иногда – смешанная техника, с добавлением непрозрачных красок – акрила, гуаши.  Плюс графика – тушь, простой карандаш разной твёрдости. Строго говоря, и акварель относится к графике в широком смысле.

– Сколько картин вы пишете за год?

– Наверное, картины пишут всё-таки живописцы, а не я. Что касается числа моих работ в году – очень по-разному. Порой четыре-пять форматов А4 или крупнее, с птицами, вписанными в пейзаж. Такие трудоёмкие работы обычно делаю на заказ или в подарок. Сколько-то книжных иллюстраций – тут формат меньше и задачи проще. Иногда три-четыре десятка в год. И несколько листов для определителей – изображения там небольшие, на белом фоне, но их много. Когда есть хороший заказ на определитель – занимаешься только им, все силы на это тратишь и всё равно обычно не успеваешь в срок. Цейтнот хронический – ведь ещё наука, музейные дела, экспедиции.

– Свои книги вы сами всегда иллюстрируете?

– Бывает, что делаю рисунки к своим научным статьям, научно-популярным сводкам. Или наоборот – пишу тексты к наборам открыток, календарям. А вот художественную книгу издал пока одну и сам её проиллюстрировал чёрно-белыми графическими рисунками. Надеюсь и дальше так делать. А если говорить о других книгах, то чаще всего приходится иллюстрировать Красные книги. И Россия в целом и каждый субъект Федерации должны иметь свою Красную книгу и каждые 10 лет её обновлять и переиздавать.

Составители, как правило, звонят мне и моим знакомым художникам-анималистам, мы вместе собираемся и распределяем иллюстрации. Часто свои старые рисунки даем бесплатно, потому что нужно людей выручить, или рисуем новые, что-то переделываем, комбинируем. Не бывает совершенства, сейчас смотришь на некоторые старые рисунки и маешься: перерисовал бы лучше, да времени нет! Но процесс замены идёт, хотя и медленно!

– Где можно посмотреть ваши картины?

– В нашем Зоологическом музее до февраля 2020 года работает выставка "Птицы без границ", на ней выставлено около ста работ разных лет. До этого она находилась в библиотеке биофака МГУ, но её мало кто видел из-за пропускной системы. На очереди Дарвиновский музей, Тимирязевский. Недавно прошла выставка-продажа моих работ в книжном магазине-клубе "Гиперион". Там было 20 моих картин. Написан текст и подобраны рисунки для художественного альбома, надеюсь на его издание в следующем году.

Музыка и литература

– Помимо занятий наукой вы рисуете, пишете стихи. Как удаётся всё это в себе сочетать и, самое главное, успевать?

– Успевать всё как раз и не удается. Бывает, люди удивляются, узнав, что Коблик, который считает птиц, и Коблик, который сочиняет песни, – это один и тот же человек! В юности я был неисправимым романтиком, воспитанным на книжках про путешествия и приключения. Майн Рид, Жюль Верн, Джек Лондон были моими любимыми авторами. Вдохновлённый ими я начал писать стихи. Играть на гитаре я учился самостоятельно в 8–9-м классе. Пел в основном "Машину времени", а первые собственные произведения, конечно, были ужасными. Ближе к концу учёбы в институте в голову начали как-то сами приходить хорошие тексты и сочиняться интересная музыка к ним.  

Творческий прорыв продлился где-то лет десять, после чего пошёл на спад. И если стихи ещё продолжали удаваться, то вот с мелодиями уже не так складно получалось. Возможно, я сам начал чувствовать, что музыка уже не та, что раньше, тексты тоже казались слабее. Планку понижать не хотелось, и я перестал писать песни. Может, просто повзрослел, иссяк романтизм.

– Ваши друзья очень любят песню "Таверна", а вы что любите из своего творчества?

– Как манифест своей жизни выбрал бы "Там, вдали за горизонтом". Хотя все больше знают и везде исполняют "Таверну". Это как "проклятие одной роли". Наиболее удачными считаю четыре-пять песен, "Горизонт", "Осенние птицы", "Таверна", конечно, из их числа. Кстати, и мелодия, и стихи "Таверны" практически сами написались, когда я служил в армии, в Забайкалье. Это было осенью перед "дембелем". Такая своего рода "болдинская осень", много чего удачного сочинилось в свободное время.  

– Вы пишете теперь научно-популярные и художественные книги?

– Возможно, я поступил неправильно, сознательно отойдя от романтического творчества. Переключился с поэзии на прозу, начал писать рассказы. Первая научно-художественная книга – "В краю непуганых носорогов" – беллетризованное описание путешествия по Непалу – первой моей экспедиции в экзотические края. И сейчас я продолжаю писать урывками: "в столе" лежат пять-шесть рассказов и две повести разной степени готовности, жду, когда наберётся, чтобы издать книжку. А научно-популярные статьи, очерки, книги идут своим чередом. Конечно, хочется больше времени уделять стихам, прозе, музыке. Надеюсь, скоро с этим будет проще: дети выросли, не требуют столько внимания, и свободного времени оказывается больше.

– Хочется написать художественную прозу, роман или повесть?

– Мне нравится в беллетризованной форме давать описания путешествий. Про полевую жизнь, преломлённую через свои глаза, впечатления. Хотя пишу на основе путевых дневников, но страшно хочется придумать сюжет, уйти от "я", от документальности. Надеюсь, дойдут руки.

– Вы по-прежнему работаете в блокнотах?

– К сожалению, уже на компьютере. Блокнотов-дневников хранится невероятное количество. Когда в полевых условиях вдруг приходит на ум замечательная фраза, ты её записываешь от руки и потом дома смотришь и думаешь, а что я хотел сказать этой фразой? Потом вспоминаешь все обстоятельства, понимаешь, что фраза действительно хорошая.

– Какие песни поёте у костра? Классиков бардовской песни или больше свои?

– Я учился в Московском педагогическом университете, который славится плеядой бардов 1960–70-х, но у нас были уже другие любимые авторы, ближе к нам по возрасту и мироощущению. Да мы и сами собирались в коллективы по интересам. Например, в середине 90-х возникла Творческая ассоциация "32-е августа", куда входил и я. Несколько лет мы с удовольствием ездили на разные фестивали, там собирались невероятно талантливые ребята. Некоторые члены нашей ассоциации продолжают активно писать и исполнять песни и поныне.

– Не жаль, что не выбрали гитару и дальнейшее творчество?

– Немного жаль. Мне, например, говорили: что бы я ни сделал в науке, сколько статей и монографий ни написал, сколько бы птиц ни нарисовал, я так и останусь для широкого круга людей автором песни "Таверна".

И все-таки, если бы пришлось начать всё заново, я бы выбрал снова науку. Много раз думал: рисование или наука, песни или наука, писательство или наука, всё равно как-то наука выходит на первый план, остальное подвязывается. Неизвестно, что было бы, если бы не этот главный стержень.

Семья как спецпроект

– Как вы познакомились со своей супругой?

– Моя жена Надя окончила тот же институт, что и я, но училась на четыре курса младше. Я окончил геофак, она – биолого-химический факультет. Но у нас был общий научный руководитель, замечательный орнитолог Владимир Трофимович Бутьев. Встречались в одних компаниях, много было общих знакомых, общие интересы. Ну а ближе мы познакомились в одной из экспедиций, в Дагестане, на побережье Каспия. Она была студенткой, стройной большеглазой красавицей, мне импонировал её спокойный и чуть ироничный характер, и я – в ту пору младший научный сотрудник Института охраны природы, конечно, делал всё, чтобы завоевать её сердце. Через три года поженились, недавно отметили 30-летие свадьбы.

– То есть полное взаимопонимание?

– Как и почти в любой семье – не всегда. И больше по моей вине. Конечно, жене хочется, чтобы я больше внимания уделял семье, воспитанию детей, иногда раздражает, что я витаю в своих неотложных делах или надолго исчезаю в путешествиях, на которые порой трачу деньги и из семейного бюджета. Но, хотя Надя ушла из биологии и работает в бизнес-структуре, она понимает, что меня трудно переделать и порой проще отпустить, чем держать.

– Дети по вашим стопам пошли?

– Обоих сыновей я брал в разное время в поездки, например на Белое и Баренцево моря, на съёмки фильмов, чтобы они посмотрели, как мы живём в экспедициях. Но полевая биология – не их путь. Старший сын, Саша, как и я, окончил географический факультет, но сейчас он человек "свободной специальности". Младший, Миша, учится в лицее при ВШЭ. Они интеллектуалы в широком смысле слова, играют в спортивный вариант игры "Что? Где? Когда?". Я тоже был причастен к телевизионным интеллектуальным играм, чаще в роли научного консультанта, однажды сам выступал в "Своей игре". Но они пошли по этой стезе куда дальше меня. Сейчас уже в соревнованиях участвуют, иногда в одной команде, чаще в разных. Ездят на чемпионаты в другие города и страны.

Я считаю, что у меня прекрасные сыновья, мне хочется, чтобы их таланты раскрылись. Правда, часто повторяю им фразу из любимого фильма Кустурицы "Чёрная кошка, белый кот": "Папа тебя любит, а ты его бесишь". Дети, конечно, понимают, откуда эта фраза, и с юмором относятся.

– Какие у вас дальнейшие планы?

– Ближайшие – продолжить полевые исследования на Курильских островах, хотя прошедший полевой сезон там выдался довольно тяжёлым. Ещё мы выиграли совместный грант с китайскими коллегами для продолжения наших многолетних работ по изучению животных восточного склона Тибета. Осенью планируем туда экспедицию – в живописнейшие места, которые я хорошо знаю и люблю. Ну и хочется, наконец, побывать в Новой Зеландии, есть планы, как это сделать.

– Что вас туда манит?

– Там много замечательных птиц. Главный для меня – попугай кеа, он считается самым умным из попугаев, а может быть, из всех птиц, хотя он и не говорит. Это птица-механик, их компания может буквально "раздеть" машину по винтикам. Кеа обвиняют в хищничестве. Считается, что стая этих попугаев может напасть на овцу и заклевать её. Было непонятно, что они ели, пока люди не привезли овец, потом выяснили, что они охотятся и на буревестников. Эти попугаи совершенно невзрачного буро-оливкового цвета с угрожающим клювом гнездятся в горах ещё по снегу! Южный попугай в суровых условиях.

Много лет назад я избрал кеа своим "тотемом", благо мои инициалы полностью совпадают. Я везде подписываюсь "КЕА". И все уже спрашивают: доберешься ли ты когда-нибудь до своих тёзок? Они не поют, наверняка у них не очень приятный голос, но я надеюсь, что они меня за своего должны принять. А более давние планы – поживем – увидим.

Беседовала Наталья Мозилова